(С)doctorliza
Ей было около 40 лет. Никаких документов при ней не нашли, кроме справки из железнодорожной милиции о том, что у гражданки Иванченко Людмилы Владимировны документы утеряны.
Дежурный доктор позвонил мне и намекнул: "Вы сами с ней пообщайтесь, раз их так любите. А меня увольте".
Обритая под ежик молодая женщина.
Выглядит моложе обозначенных в истории болезни 40 лет. Высокая, я едва доставала до ее плеча. Плачет. Осторожно пытаюсь заговорить.
— Вы кто?
— Людка.
— Почему плачете, Люда?
— Домой хочу.
— А где вы живете?
— На вокзале. Не на помойке. Чего пристали?
— Вы полежите у нас, пока не остановят кровотечение. А потом посмотрим.
— Таблички хоть отдайте, — разрыдалась она в голос.
Иду в приемное. В грязном узелке — картонные таблички: "Помогите собрать на операцию", "Погорельцы". "Помогите похоронить отца".
Принесла. Людка немного успокоилась и положила их в тумбочку около кровати.
Кровила она сильно. В роддом с вокзала отвезли, оттого что другие обитатели вокзала решили, что у нее выкидыш.
Выкидыша не было, а был запущенный рак шейки матки. Кто-то из роддома вспомнил о нас. Людка не сопротивлялась только от сильной слабости — всей ее натуре претило пребывание в "режимном учреждении", как она нас называла.
— Я, Петровна, долго тут не могу. А на вокзале лет с 10–12. Мать умерла, потом отец дом поджег по пьяни, но меня не бросил. И уехали мы в Киев.
— Ты мать помнишь?
— Помню, — плачет. — Она тоже по-женски болела. Хорошая она была.
После осмотра становится ясно, что и у Люды когда-то были роды.
Спрашиваю.
Отвечает, что родила больную девочку, которая умерла на третий день после родов. Говорит, что похоронила рядом с матерью.
Вымысел у бездомных часто перемежается с правдой, поэтому на правдивый ответ рассчитывать особо не приходится.
— Ты что, ездишь на кладбище?
— Я ж не дикарь какой, Петровна. У нас все как у людей. Езжу. На Пасху. В плацкарте. В Житомирскую область — оттуда мы.
— А муж был у тебя? Ну отец ребенка кто был?
— Да так, не стоит говорить о нем. А замуж я не могу, документов нету.
— Как ты жила?
— Как все.
Понимаю, что разговорить ее не удается, и встаю.
— Погоди. У тебя помада есть? А то тут лежу, вся такая страшная.
Приношу ей свою помаду.
— Тон не мой. Я поярче люблю. А фирма хорошая. Разбираюсь я в этом. Год назад еще торговала косметикой. На рынке стояла. Сейчас не могу уже.
— Люд, а ты знаешь, что с тобой?
— По-женски что-то. Может, климакс.
— Ты хочешь знать свой диагноз?
Она замолчала на какое-то время. Взяла зеркало, осмотрела себя с новой помадой. Потом спросила:
— А мне надо знать? Это изменит что-нибудь?
Я была не готова к такому ответу.
— В твоем случае ничего не изменится.
— Вот и хорошо. Не будем тогда о грустном.
Вот такие они, бомжи. Вроде косят под дураков, а иногда пробивается среди всего напускного какое-то понимание ситуации, которое не всякому глубоко образованному интеллигенту доступно.
— Людка, а ты любила?
— Ага. А он меня бросил, гад. На картошку променял.
— Почему на картошку?
Людка плачет опять.
— Дом нашел брошенный около Прилук. И ушел. Картошку сажать. А мы вместе жили.
— На вокзале?
— Вот ты говоришь — на вокзале, на вокзале. А я не пью, не курю, — при этом она очень выразительно посмотрела на пачку сигарет у меня на столе.
Я почувствовала себя падшей. Правда.
— В церкву хожу иногда. И на вокзале не под платформой живу.
— А где?
Людка поправила рукой свой обритый ежик волос, тряхнула плечами и гордо ответила:
— В зале повышенной комфортности. Слыхала про такой? Ну типа бизнес-класс. Володька-мент меня туда пускал. За две гривны.
— А ты там долго жила?
— Три года почти.
— Так он под Прилуки поехал?
— Ну. Я бы пешком ЗА СВОЕЙ ЛЮБОВЬЮ пошла, да не дойду теперь. Людка плачет опять.
Она ходила в хосписную церковь на все службы, пока не слегла совсем.
Готовилась пойти к нынешнему мэру Киева с абсолютной уверенностью, что он даст ей квартиру в городе. Маленькую, но свою.
Перед смертью она не могла говорить. В палату к ней мы вошли вместе со священником, который причащал больных в отделении. Людка из последних сил головой показывала на чашу.
— Причаститься хочешь?
Она кивнула и облегченно закрыла глаза. Ей повезло умереть в хосписе. Остальных мы находим после смерти.
Таня — моя бездомная подруга по вокзалу, Саша и Верка — местная Кармен встали перед машиной в последнюю среду, удивленные новостью о том, что я уезжаю из Москвы.
— Лиз, ты че придумала?
— Надо, девочки.
— А мы пойдем напьемся сейчас, — гордо сказала Сашка.
— Не сомневаюсь даже. За нас тоже выпейте.
— И за тебя выпьем, потому как ты тоже женщина.
Отрицать было нечего, и я согласно кивнула.
— А ты любила, доктор?
— Да.
— А тебя бросали? — с вызовом спросила Танька, переживающая свой драматически протекающий роман с Фунтиком.
— Бросали.
— Видишь, — всхлипнула Верка, — все как у нас.
— Обманывали?— включилась Сашка.
— Да.
— Гады, — хором заключили Таня и Верка.
— Не гады. Просто характер такой.
— А че было? — поинтересовалась Верка
— Да что говорить о том, что было... Все у меня было. И будет еще. И у вас все будет.
— Выпьем пойдем. И за тебя стакан. Чтоб не бросали.
— Лучше за то, чтобы никого не обманывали.
— Так не бывает, — тихо сказала Сашка.
Танька. Ее я знала ровно с первого дня моей работы на Павелецком.
Несколько месяцев тому назад один из бездомных, обойдя очередь стоящих за едой, посмотрел на меня так, что я поняла — случилось. То, чего я боюсь, зная, что это неотвратимо.
— Кто? Говори.
— Лиза, Танька умерла. В пятницу.
Моя Танька. Умная, добрая, простая и честная. В пять утра в пятницу. Буквально на днях выписавшаяся из больницы. Пытавшаяся собрать себя, но так и не сумевшая.
Мы откапывали ее из сугроба еще два года назад. Выжила. Год назад не пила. Не пропускала ни одной среды. Научившая меня выживать на вокзале. Меня научила, сама не смогла.
— Я завяжу с этим, Лиз. И буду с тобой работать. Возьми меня в фонд.
Запив опять, она входила в машину скорой и говорила:
— Прости меня, Лиз. Я не буду больше. А я не могу без вас.
А теперь мы без нее.
Так же как без замерзшей насмерть Сашки, которую нашли в переходе метро "Третьяковская", без Алишера, которого сожгли неизвестные в подвале одного из домов, так же как без дяди Армена, которого опознали по белым ботинкам, а остальное опознать было невозможно, и я не буду говорить о том, почему, — настолько это страшно.
Все они были бездомными, которые в прошлом имели дома, квартиры, семьи. Что их вытолкнуло на вокзал, часто остается неизвестным, да и спрашивать об этом подчас не имеет уже смысла. Их век короток.
И я не устану повторять, что они — люди, которым нужна наша помощь.
К теме "О замерзающих бездомных..."....